Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.

– Девка глупая… – сказал негромко. – Того литебе надобно?

Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стреламинедосуг отказываться и плакать, проситься домой…

– Будешь ходить на моём корабле, – приговорил оннаконец. – Дело найдёшь, но у весла чтобы я тебя не видал.

Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамяприбавило мне не много достоинства. Я почувствовала, что краснею. Я выговорила:

– Я умею грести…

Воевода молвил спокойно:

– Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. Ане любо, так я никого силком не держу.

Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:

– Любо, вождь…

– Дитятко, – улыбнулся мой наставник, когда япришла к нему за советом. – А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..

Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле,я нарекла бы Мстивоя… Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради,что жизнь нелёгкую видел?..

– Однажды, – поведал нам Хаген, – емуперебило ноги веслом в бою, когда сталкивались корабли.

Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот неоткрылся. В четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибланежные косточки о бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня черездвор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла,плакала только… Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.

Хаген добавил задумчиво и печально:

– Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, иВольгаст.

Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот,что ныне сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось впамятной битве. Моя мать тяжело рожала Белёну, в отчаянии сама звала к себесмерть. Я рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пустькто-нибудь иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука или нога!.. Голова былаб на плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:

– Их всего-то тогда двое выжило… из тридцати трёх.

На другой день я впервые смотрела на берег с корабля…Раньше, владея лёгонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовыватьсядалеко. Да и незачем было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятатьсяв редкой серенькой дымке, я раскрыла припасённый мешок и вытащила чёрногопетуха.

Непокорённая птица тотчас метнула клювом мне в руку – я едвауспела отдёрнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого явыменяла на полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, нохозяева ловили его чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злогопса не пускал из конуры. Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошныйпереливчатый хвост и предвидела: ныне уже восплакали по нему, в самую крепостькинулись выручать… пусть опять выдирает наседкам перья из спин, взлетает наголову самому хозяину и хозяйке – утро не утро без хлопанья его крыл, безоглушительного гортанного крика! Кто встретит ясный рассвет, кто прогонитзлобную нечисть, рыщущую в ночи?..

Я взяла петуха, подняла камень и пошла на нос корабля. Здеськачало заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла.Славомир баял мне, хмурое Нево рождало совсем особенную волну, не такую, как ихВаряжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка, иначе немудрено ипропасть. Он всё знал про море и корабли. Я с ужасом чувствовала, каквздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей ступить снова на твердьи смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые взял егов руки в тот год, когда я родилась.

Белая пена вспучивалась и разверзалась перед форштевнем,холодные брызги били в лицо шумным дождём… Глубоко подо мной, в зелёныххоромах, пировал в торжественной гриднице Морской Хозяин. Он видел корабль,знал на нём новую душу и ждал подношения. Я как следует размахнулась и кинулапетуха в море, как можно дальше за борт. Могучие, в голубой окалине крыльятотчас развернулись и ударили с такой яростной силой, что я поневолеперепугалась – взлетит!.. Нет, не взлетел. Камень косо упал под гребень волны,скользнул в глубину. Широкие крылья ударили ещё раз, уже по воде… и пропалогненный гребешок, исчез пышный выгнутый хвост. Я долго смотрела на беспокойныехляби, где и кругов уже нельзя было различить, и представляла, как мой петухуходил всё дальше в пучину, паря над мглистыми долами и озираясь, какподплывали к нему любопытные рыбы и отбегали, страшась сердитого клюва… как,наконец, он спустился на самое дно, возмутив шёлковый ил. Станет похаживать подвору, поклёвывать червяков и водяную траву… веселить Морского Хозяина звонкойутренней песней!

Славомир говорил нам, молодшим: есть люди, которым любойшторм нипочём. Он сам был из таких. Мальчишкой дивился, когда другие металисъеденное за борт, – ему, весёлому, при любой качке только давай хлебца сжирной жареной рыбой, вмиг уберёт, попросит ещё. Есть иные бедняги, по двадцатьлет моря не покидают, и все двадцать лет море их бьёт. Оттого людям кажетсяиногда, будто Морской Хозяин если невзлюбит, то навсегда. На самом деле не так.Наш воевода лежмя лежал в своём первом походе. Привык потом… Славомир про тобаял нам на ушко. Чтобы не раскисали, когда станет невмоготу.

Ребята гребли, откидываясь на скамьях. Я смотрела, жестокострадая от зависти и дурноты: вот бы мне хоть один черёд у весла!.. ОпытныйСлавомир меня упереживал – от качки нет другого спасения, только деломзаняться. Делом, любо сказать!.. Ой, зря я тогда не пошла к нему, подумаешь, заруку взял бы, спросил, скоро ли вместе поедем рыбу ловить… Может, принял бы ксебе на корабль да и сжалился, велел ребятам подвинуться… Мстивой не миловалникого, а меня и подавно. Небось, только ждал, чтобы я распустила слюни исопли, испачкала скоблёную палубу, запросилась на бережок…

Вот каким киселём расползалась моя твердокаменная решимость.Мне смертно хотелось на берег, и даже не просто на берег – вовсе домой, вродное тепло, к материным милым коленям… Ой мне! Я нацепила воинский пояс, ясилилась угадать, не струшу ли в битве, – а и немного понадобилось, ужезаскулила, прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!

Я крепила себя, растравляла гордость обидами и почему-тоочень ждала, чтобы гребцы стали меняться. Нет, воевода ни разу пока не пятилсяот обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж менялись,какая ни есть, а всё забава, сколько можно сидеть, тупо глядя на серые волны,давя мучительную тошноту!

Крепких парней уморить было не просто. Однако потом язаметила, что Нежата стал всё ленивей двигать веслом, чуть макая гладкуюлопасть, и наконец мотнул головой, подозвав сменщика – Блуда, – а самзакутался в плащ и лёг под скамью. Невольно я пожалела его. Даже занятый делом,он сумел выдержать ещё меньше, чем я.